Կատարողների անսովոր կազմի համար գրված այս վոկալ սիմֆոնիայի համար հիմք հանդիսացան մեծ հեղինակություն վայելող բանաստեղծ Եվգենի Եվտուշենկոյի 5 պոեմները, որոնք դարձան հետստալինյան շրջանի առաջավոր մտավորականության խոհերի արտահայտությունը: Հասարակական առաջադիմական խավերում ամենալայն արձագանք
ստացած այս պոեմները,բարձր գեղարվեստական մարմնավորում գտնելով Շոստակովի չի երաժշտության մեջ, դարձան 1960-ականների գլուխգործոց սիմֆոնիայի հիմքը:
1-ին մասը (Бабий яр/ Բաբիյ յար) պատմում է Հայրենական պատերազմի օրերին Կիևի մոտակայքում ՝ Бабий яр տեղանքում տասնյակ հազարավոր հրեաների բնաջնջման մասին, որը ֆաշիստական Գերմանիայի ցնցող ոճրագործություններից էր: Երաժշտությունն ունի
ռեքվիեմի բնույթ:
2-րդ մասը (Юмор / Հումոր) առաջին հայացքից հիշեցնում է սիմֆոնիկ ժանրին հատուկ scherzo հատվածը: Սակայն, ըստ էության, ընդգրկում է ոչ միայն հումոր, այլև երգիծանք և պարսավանք: Տեղ-տեղ հառնում են ռուս ծաղրածու սկոմորոխների հետ կապված տեսարաններ:
3-րդ մասը (В магазине / Խանութում) նվիրված է ռուս կանանց գովերգմանը, նրանց արժանապատվությանը և բարոյական բարձր հատկանիշներին: Երաժշտության մեջ գերիշխում են լուսավոր, քնարական կերպարներ:
4-րդ մասում (Страхи / Վախեր) խոսվում է ստալինյան բռնադատությունների մասին: «Մեր օրերում վերանում է բռնադատությունների ահը»-այսպիսին է չորրորդ մասին լավատեսական եզրահանգումը:
Եզրափակիչ 5-րդ մասը ( Карьера / Կարիերա )պատմում է անձնական շահը հետապնդող «ասպետների» և մեր ժամանակի իսկական ասպետների մասին, որոնց ձեռքով կերտվում է ապագան: Վերջում լսվող զանգերի ղողանջը ասես խորհրդանշում է լուսավոր կյանքի հեռանկարը:
Սիմֆոնիան գրված է բաս մեներգչի, բասային երգչախմբի և սիմֆոնիկ մեծ նվագախմբի համար:
Պրեմիերան տեղի է ունեցել Մոսկվայում՝ Կիրիլ Կոնդրաշինի ղեկավարությամբ, մեներգում էր Վիտալի Գրոմադսկին: Սիմֆոնիան այսօր էլ ընկալվում է որպես իր ժամանակի բարոյահրապարակախոսական գեղարվեստական հուշարձան:
Եվգենի Եվտուշենկոյի հինգ բանաստեղծությունները, որոնք հիմք հանդիսացան Շոստակովիչի թիվ 13 (“Бабий Яр”) սիմֆոնիայի համար:
Бабий Яр
Над Бабьим Яром памятников нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно.
Мне сегодня столько лет,
как самому еврейскому народу.
Мне кажется сейчас —
я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
и до сих пор на мне — следы гвоздей.
Мне кажется, что Дрейфус —
это я.
Мещанство —
мой доносчик и судья.
Я за решеткой.
Я попал в кольцо.
Затравленный,
оплеванный,
оболганный.
И дамочки с брюссельскими оборками,
визжа, зонтами тычут мне в лицо.
Мне кажется —
я мальчик в Белостоке.
Кровь льется, растекаясь по полам.
Бесчинствуют вожди трактирной стойки
и пахнут водкой с луком пополам.
Я, сапогом отброшенный, бессилен.
Напрасно я погромщиков молю.
Под гогот:
«Бей жидов, спасай Россию!» —
насилует лабазник мать мою.
О, русский мой народ! —
Я знаю —
ты
По сущности интернационален.
Но часто те, чьи руки нечисты,
твоим чистейшим именем бряцали.
Я знаю доброту твоей земли.
Как подло,
что, и жилочкой не дрогнув,
антисемиты пышно нарекли
себя «Союзом русского народа»!
Мне кажется —
я — это Анна Франк,
прозрачная,
как веточка в апреле.
И я люблю.
И мне не надо фраз.
Мне надо,
чтоб друг в друга мы смотрели.
Как мало можно видеть,
обонять!
Нельзя нам листьев
и нельзя нам неба.
Но можно очень много —
это нежно
друг друга в темной комнате обнять.
Сюда идут?
Не бойся — это гулы
самой весны —
она сюда идет.
Иди ко мне.
Дай мне скорее губы.
Ломают дверь?
Нет — это ледоход…
Над Бабьим Яром шелест диких трав.
Деревья смотрят грозно,
по-судейски.
Все молча здесь кричит,
и, шапку сняв,
я чувствую,
как медленно седею.
И сам я,
как сплошной беззвучный крик,
над тысячами тысяч погребенных.
Я —
каждый здесь расстрелянный старик.
Я —
каждый здесь расстрелянный ребенок.
Ничто во мне
про это не забудет!
«Интернационал»
пусть прогремит,
когда навеки похоронен будет
последний на земле антисемит.
Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам,
как еврей,
и потому —
я настоящий русский!
Юмор
Цари, короли, императоры,
Властители всей земли
Командовали парадами,
Но юмором — не могли.
В дворцы именитых особ,
все дни возлежащих выхоленно,
являлся бродяга Эзоп,
и нищими они выглядели. В домах, где ханжа наследил
Своими ногами щуплыми,
Всю пошлость Ходжа Насреддин
Сшибал, как шахматы, шутками.
Хотели юмор купить —
Да только его не купишь!
Хотели юмор убить —
А юмор показывал кукиш! Бороться с ним дело трудное.
Казнили его без конца.
Его голова отрубленная
Качалась на пике стрельца.
Но лишь скоморошьи дудочки
Свой начинали сказ
Он звонко кричал:
«Я туточки!» —
И лихо пускался в пляс. В потрёпанном куцем пальтишке,
Понурясь и словно каясь,
Преступником политическим
Он, пойманный, шёл на казнь.
Всем видом покорность выказывал:
«Готов к неземному житью».
Как вдруг из пальтишка выскальзывал,
Рукою махал…
И тютю! Юмор прятали в камеры,
Да чёрта с два удалось.
Решётки и стены каменные
Он проходил насквозь.
Откашливаясь простужено,
как рядовой боец
шагал он частушкой-простушкой
с винтовкой
на Зимний Дворец. Привык он к взглядам сумрачным,
Но это ему не вредит,
И сам на себя с юмором
Юмор порою глядит.
Он вечен.
Он ловок и юрок.
Пройдет через всё, через всех.
Итак, да славится юмор!
Он — мужественный человек.
В магазине
Кто в платке, а кто в платочке,
как на подвиг, как на труд,
в магазин поодиночке
молча женщины идут. О бидонов их бряцанье,
звон бутылок и кастрюль!
Пахнет луком, огурцами,
пахнет соусом «Кабуль».Зябну, долго в кассу стоя,
но покуда движусь к ней,
от дыханья женщин стольких
в магазине все теплей.Они тихо поджидают —
боги добрые семьи,
и в руках они сжимают
деньги трудные свои. Это женщины России.
Это наша честь и суд.
И бетон они месили,
и пахали, и косили…
Все они переносили,
все они перенесут. Все на свете им посильно, —
столько силы им дано.
Их обсчитывать постыдно.
Их обвешивать грешно. И, в карман пельмени сунув,
я смотрю, смущен и тих,
на усталые от сумок
руки праведные их.
Страхи
Умирают в России страхи
словно призраки прежних лет.
Лишь на паперти, как старухи,
кое-где ещё просят на хлеб.
Я их помню во власти и силе
при дворе торжествующей лжи.
Страхи всюду как тени скользили,
проникали во все этажи.
Потихоньку людей приручали
и на всё налагали печать:
где молчать бы —
кричать приучали,
и молчать —
где бы надо кричать.
Это стало сегодня далёким.
Даже странно и вспомнить теперь.
Тайный страх перед чьим-то доносом,
Тайный страх перед стуком в дверь.
Ну, а страх говорить с иностранцем?
С иностранцем-то что, а с женой?
Ну, а страх безотчётный остаться
после маршей вдвоём с тишиной?
Не боялись мы строить в метели,
уходить под снарядами в бой,
но боялись порою смертельно
разговаривать сами с собой.
Нас не сбили и не растлили,
и недаром сейчас во врагах,
победившая страхи Россия,
ещё больший рождает страх.
Страхи новые вижу, светлея:
страх неискренним быть со страной,
страх неправдой унизить идеи,
что являются правдой самой!
страх фанфарить до одурения,
страх чужие слова повторять,
страх унизить других недоверьем
и чрезмерно себе доверять.
Умирают в России страхи.
И когда я пишу эти строки
и порою невольно спешу,
то пишу их в единственном страхе,
что не в полную силу пишу.
Карьера
Твердили пастыри, что вреден
и неразумен Галилей,
но, как показывает время:
кто неразумен, тот умней.
Ученый, сверстник Галилея,
был Галилея не глупее.
Он знал, что вертится земля,
но у него была семья.
И он, садясь с женой в карету,
свершив предательство свое,
считал, что делает карьеру,
а между тем губил ее.
За осознание планеты
шел Галилей один на риск.
И стал великим он…
Вот это я понимаю — карьерист!
Итак, да здравствует карьера,
когда карьера такова,
как у Шекспира и Пастера,
Гомера и Толстого… Льва!
Зачем их грязью покрывали?
Талант — талант, как ни клейми.
Забыты те, кто проклинали,
но помнят тех, кого кляли.
Все те, кто рвались в стратосферу,
врачи, что гибли от холер, —
вот эти делали карьеру!
Я с их карьер беру пример.
Я верю в их святую веру.
Их вера — мужество мое.
Я делаю себе карьеру
тем, что не делаю ее!
